На кладбище гроб несут либо без остановок (“иначе в деревне будет покойник” — Смирнов, 1920, с. 22), либо, наоборот, с многочисленными остановками. Если судить по сказкам и другим обрядам (например, родинам), путь в иной мир сопровождается запретами останавливаться, оглядываться, но в большинстве описаний похорон фиксируются остановки процессии.
Первая остановка на пути из своего в чужое (из внутреннего во внешнее) была уже при выходе из дома. Обычно остановка в дверях и трехкратный стук о порог (или об угол дома у белорусов — Карский, 1916, с. 304) мотивируется тем, что умерший прощается с домом. В Смоленской губ. при остановках на пороге, в сенях, в воротах, в поле трясут гроб — “вытрясают душу” (Добровольский, 1895, с. 307). Но дело, видимо, не только в этом. Остановки происходили у всех границ на пути к кладбищу (сени, крыльцо, ворота, развилки дорог и т. п.) точно так же, как и на пути невесты в дом жениха, и не могли не быть связанными с идеей преодоления этих границ, само наличие которых определяет особый статус дороги в комплексе ритуально-мифологических представлений.
Дорога в мир мертвых не должна совпадать с путями живых. Вероятно, этим можно объяснить то обстоятельство, что, например, в Олонецкой губ. гроб выносили не в двери, а в окно или через скотный двор (Барсов, 1872, с. 306), не через ворота, а через забор или пролом, через разобранную стену или даже через потолок (Никифоровский, 1897, с. 286 и др.; Карский, 1916, с. 304). В большинстве описаний похорон говорится, что на кладбище шли окольным путем, а возвращались “напрямки”. На общеславянский характер представлений об инакости пути мертвых указывает Л. Нидерле (Нидерле, 1956, с. 208).
Последний “рубеж” своего мира — околица деревни — маркировался особыми действиями и в свадьбе, и в похоронах. Здесь невеста окончательно прощается с родительским домом, жених выбрасывает все подарки, полученные от других девушек на беседах, а родственники покойника подают милостыню провожающим. В подобном месте оставляли горшок, использовавшийся для обмывания тела умершего (Завойко, 1914, с. 95).
По пути в чужое усиливается семиотичность направления движения, что выражается, в частности, в особом отношении к п е р в о м у в с т р е ч н о м у. Как и в других ритуалах (например, родинах), встречный воспринимается как путник из иного мира. Не случайно он является обязательным получателем жертв, как и нищие, которые заведомо принадлежат области смерти (это подчеркивается тем, что они встречают похоронную процессию у ограды кладбища). В Костромской губ. “стрешнику” дают кусок новины, “чтобы покойника на том свете так же встретили”. В других местах той же губернии дают краюху хлеба, а также нитки. Если подаяние оказывается встречнику ненужным, он отдает его нищему. Обычай давать холст объясняли тем, “чтобы на том свете было во что одеть голую душу” (Смирнов, 1920, с. 33). Во Владимирской губ. получить “перву встречу” считалось за счастье, так как “принявшего встречу на том свете будет встречать первым покойник, от коего перва встреча подавалась” (Завойко, 1914, с. 94). Интересно, что при наделении милостыней по дороге функцию границы между живыми и мертвыми выполняет гроб, через который и подают милостыню (Завойко, 1914, с. 95).
Гроб опускают в могилу на холсте, но чаще на веревках (Шейн, 1890, с. 542; Зеленин, 1914—1916, с. 1103), которые затем оставляют на кладбище, повесив на деревья (ср. роль дерева и веревок в некоторых описанных выше вариантах девьей красоты). Ассоциацию со свадьбой вызывает и обычай бросать в могилу мелкие монеты, пояса, платки (в том числе “слезные платки”), что понимается как выкуп места (ср. выкуп женихом места рядом с невестой).
Постоянно отмечаемая двойственность отношения к объекту ритуала проявлялась и в том, что наряду с действиями, направленными на его изоляцию, принимались меры и для обеспечения будущих контактов с покойным во время календарных поминок. С этой целью, например, в могильную яму бросали еловые веточки — “покойному будет легче прийти домой” (Сурхаско, 1985, с. 93). Противоположен по своему смыслу украинский и белорусский обычай “печатать могилу”: священник делает на могиле крест лопатой и сыплет крестообразно землю на гроб. Считалось, что только такое “запечатывание” гарантирует невозможность выхода покойника из могилы (Шейн, 1900, с. 573; Zelenin, 1927, S. 325). Запечатывание могилы сопоставимо с запечатыванием и зааминиванием сосудов, отверстий, в том числе рта после зевка.
На кладбище завершается ритуально выраженный путь покойника и вместе с ним путь Смерти. Но если для Смерти это перемещение является возвращением в свою “узаконенную” область, то для покойника — это путь из своего в чужое, не предполагающий возвращения в прежнем облике. Даже в том случае, если покойник “появляется” среди живых (например, в поминальной обрядности, в быличках и подобных текстах), его путь остается в сфере представлений и не получает ритуального оформления (Байбурин, Левинтон, 1990).
Несовпадение концептуального и реального пути проявляется в том, что могила не считается местом окончательного пребывания покойника. Другими словами, если в обряде путь умершего заканчивается на кладбище, то на уровне представлений он прошел лишь часть пути, так как ему еще предстоит путь на тот свет. С этой точки зрения на кладбище заканчивается лишь “видимая” часть пути, и могила является не столько местопребыванием Смерти и покойника, сколько неким входом, местом, где возможен контакт между живыми и мертвыми.
Дальнейший путь покойника (от могилы до того света) мыслится не столько как окончательная смерть, сколько как переход в иное бытие, в новое состояние, позволяющее ему не просто поддерживать связи с близкими ему живыми людьми, но и покровительствовать им. “Родитель”, по верованиям белорусов, принимает живейшее участие в судьбах потомка: в его делах, жизни, даже в малейших мелочах его хозяйства: “Положим, у крестьянина пропал топор, околела скотина, — все это, быть может, произошло оттого, что он под пьяную руку оскорбил родителя дурным словом или поступком” (Добровольский, 1894, с. 312). Таким образом, концептуальный путь покойника, точнее финальная часть пути, означает его переход в новый статус предка. В этом качестве он и появляется в поминальных обрядах, но такое появление не означает полного возвращения умершего, как это представляется в традициях с круговым, замкнутым жизненным циклом (т. е. когда считается, что умерший возрождается в новорожденном). Регулярное посещение предками живых людей носит подчеркнуто временный характер (ср. ритуально обязательные “проводы” дедов после поминальной трапезы, называние их гостями и т. д.).
Отсутствие формально выраженного обратного пути для покойников является, пожалуй, основным отличием структуры погребального ритуала от других ритуалов жизненного пути у восточных славян. Путь покойника однонаправлен, и его кратковременные “визиты” в мир живых лишь подтверждают его инобытие. “Достраивание” пути покойника до “полной” схемы переходного ритуала происходит при “подключении” к похоронам календарных поминок, т. е. при совмещении жизненного и календарного циклов. Только в этом случае происходит актуализация представлений, соотносимых с идеей воскрешения. Для самих же похорон, во всяком случае в поздней восточнославянской традиции, такое “достраивание” было, видимо, не столь актуальным.
Такие характеристики пути покойника, как однонаправленность и кратковременные посещения своего прежнего дома в ритуально отмеченные промежутки, сближают его с путем невесты в вирилокальном варианте брака, характерном для восточных славян. Не случайно путь невесты оформляется как путь в иной мир и одновременно — в другую семью.
Текст “живых” участников похоронного ритуала строится по полной схеме переходного ритуала (посещение чужого мира и возвращение в свой — ср. перемещения роженицы и жениха). Несмотря на естественность такой структуры пути для живых, ее совпадение со схемой перехода может осмысляться как значимое, во всяком случае по отношению к ближайшим родственникам покойного. Их особый ритуальный статус (отчетливо выраженная пассивность, переодевание в траурную одежду, замещение покойника в ряде обрядовых действий, распускание волос у дочерей покойного и др.) позволяет предположить, что ритуал ориентирован не только на умершего, но и на его ближайшее окружение (Левинтон, 1988, с. 54). Например, жена умершего становится вдовой, дети — сиротами.
Захоронение покойника на кладбище (точно так же, как и варианты погребения у других народов — кремация, “пускание по воде”, “подвешивание на деревьях” и др.) означает, кроме всего прочего, восстановление однородности мира живых и, следовательно, восстановление нормальной структуры мира вообще: мертвые находятся среди мертвых, а живые — среди живых. Однако последствия “прорыва” смерти в мир людей ощущаются еще длительное время. Основные усилия участников ритуала на данном заключительном этапе направлены на ликвидацию этих последствий. В Костромской губ. “проводивши покойника в могилу, на обратном пути в чужие деревни не заезжают — говорят, что скотина падать будет... Когда приедут с похорон, начинают мыть дом, если этого уже не сделали оставшиеся дома, а также все постельное после покойника и приготовляют баню” (Смирнов, 1920, с. 40). В некоторых местах Владимирской губ. путь с кладбища домой обставлялся как “антипуть”: “с кладбища задом выходят, а также задом выводят и лошадь с кладбища. Придя с похорон домой, не раздеваясь, открывают в избе печной заслон и в нем „руки греют", другие, открыв заслон, посмотрят на чело и на кирипичи, третьи, наконец, идут к печи задом, открывают заслон и смотрят в пець (в печь)” (Завойко, 1914, с. 96).
Прикосновение к печи, заглядывание в печь до и особенно после похорон распространены практически повсеместно (см., например: Котляревский, 1868, с. 247; Иванов, 1889, с. 52; Шейн, 1890, I—II, с. 521; Никифоровский, 1897, с. 292, № 2252; Зеленин, 1914—1916, с. 779; Смирнов, 1920, с. 32; Сержпутоускi, 1930, с. 183, № 1838, и др.). Мотивируются эти действия следующим образом: “чтобы не бояться умершего” (Смирнов, 1920, с. 32); “чтобы не было страшно”, “чтобы меньше тосковать о покойнике, быстрее его забыть” (Беньковский, 1896, с. 259); “чтобы смерть онемела, как печь, и чтобы околели клопы, прусаки и тараканы” (Никифоровский, 1897, с. 292, № 2252). Последнее пожелание яснее выражено в материалах П. В. Шейна из Витебской губ.: “Возвращающиеся с кладбища прежде всего подходят к печи и, погладив ее три раза руками, приговаривают: „Нихай умираюць прусаки ды тырыканы, а не людзи!", после чего каждый умывает руки” (Шейн, 1890, I—II, с. 521). Глубинный смысл этих действий, и в частности “смотрения в печь”, видимо, объясняется представлениями о печи как о своего рода “канале связи” с иным миром: заглянув в печь (ритуально отмеченные моменты времени), можно увидеть, что делается в нем (ср. в гаданиях: чтобы узнать будущее, смотрят в печь перед Новым годом —Афанасьев, 1865, I, с. 65). В Закарпатье, “чтобы не бояться покойного мужа, вдова три раза выкрикивает его имя в печную трубу (у циуку)” (Богатырев, 1971, с. 270—271) —ср. обряд поисков пропавшего человека или животного, включающий выкликание имени в печную трубу (Иваницкий, 1890, с. 129).
Следует отметить, что смотрят в п у с т у ю печь. Этот признак оказывается значимым, поскольку в других местах, вернувшись с кладбища, все домашние должны заглянуть в п у с т у ю д е ж у, “чтобы не было страшно ночью” (Яковлев, 1905, с. 155). Здесь уместно привести слова специалистов, занимавшихся анализом представлений, связанных с посудой: “...признак внутренний, когда он относится к самой посуде, в сочетании с признаками „открытый" и „пустой" также приобретает отрицательное значение; см. запрещение смотреть внутрь пустой посуды, смотреть через сито. Внутренность пустой посуды уподобляется внешнему миру, ее устье — это вход в иной, опасный мир” (Свешникова, Цивьян, 1979, с. 178).
После умывания (смывание следов контакта с миром мертвых) приступают к поминальной трапезе. Во многих описаниях подчеркивается ее открытый характер, ср.: “На похороны не приглашают гостей; только ближайшим родственникам дают знать, в какой именно день будет погребение. Но в замен того есть обычай всех, кто бы ни прибыл на похороны, хотя бы и вовсе незнакомый, сажать за стол и кормить, особенно же нищих; потому-то на похороны собирается гостей несравненно более, чем на все крестьянские пирушки, особенно у достаточнейших” (белорусы — Анимелле, 1854, с. 211). Вместе с тем широко распространены запреты на участие в поминках молодежи. Таким образом, в поминальной трапезе принимают участие главным образом те, для которых погребальный обряд будет следующим в их ритуальном сценарии. Выделение нищих как непременных участников поминания объясняется, видимо, их посреднической ролью между живыми и мертвыми.
Другая особенность поминальной трапезы — участие в ней умершего. Собственно, хозяином на этом пиру является именно он, не случайно для него прибор ставится под образами, на хозяйское место. Этим объясняются многие особенности трапезы — от подбора блюд, их количества, характера приготовления до специфических правил поведения участников застолья. С этой точки зрения понятен открытый доступ на поминки для всех пришедших (незнакомых) — видимо, предполагается, что они могли быть приглашены покойным.
Поминальная пища — пища мертвых (о ее двойной реальности см.: Богатырев, 1971, с. 187). Известны широко распространенные представления о том, что запасы еды для живых находятся в ином мире. Такие ее признаки, как избыточность, неполная готовность (например, недопеченный хлеб), наличие специальных поминальных блюд и напитков (прежде всего кутьи и киселя) и другие отчетливо указывают на “происхождение”. Правила обращения с такой пищей отличаются от обычных: хлеб не режут, а ломают; мясо едят руками (Гнатюк, 1912, с. 420). Показательно, что может меняться даже приглашение к трапезе: во Владимирской губ. вместо “Кушайте!” на поминках говорят: “Питайтесь!” (Завойко, 1914, с. 98).
Как живые на всех этапах похоронного обряда делятся с покойным, выделяют его долю, так и покойный на поминальной трапезе делится с живыми. В этом отношении поминальную трапезу можно рассматривать как распределение доли покойного между живыми. Такая доля не имеет значения при жизни, но становится весьма значимой после смерти. Ее смысл выражен в приводившейся ситуации первой встречи, когда от имени покойного первому встречному дается хлеб или холст. Распределение доли между живыми происходит и на годовых поминках. В Минской губ. перед днем поминовения печется “заздоровный хлеб”. Этот хлеб разрезается на части по числу семейств в деревне и разносится по домам накануне праздничного дня, “чтобы каждый мог съесть ее натощак и помянуть покойника добрым словом” (Шейн, 1890, I—II, с. 585—586).
По справедливому наблюдению О. А. Седаковой, поминальная трапеза является воплощением идеи взаимности, одновременности действий “давать” и “брать” (Седакова, 19836, с. 117). В этом смысле характерно, что участники поминок не только угощаются, но и угощают умершего: для него кладут на край стола первую ложку (или первые три) каждого блюда и отливают часть напитка, ср. приглашение покойника выпить на белорусских хаутурах: “Данила, Данила! ходзи, выпи чарочку горелки!” (Шейн, 1890, I—II, с. 566). На Русском Севере в сороковой день, когда ждут покойника домой, устраивается специальная трапеза только для него. “Хозяева кланяются порожнему месту и говорят: „Кушай-тко, родименькой!"” (Куликовский, 1890, с. 57).
Общая направленность поминальной обрядности на первый взгляд противоположна погребальной. Если в похоронах основные усилия направлены на удаление покойника и вместе с ним самой смерти из мира живых (восстановление принципа однородности), то в поминальных обрядах мертвые приглашаются к живым: открываются ворота на кладбище, двери дома; их встречают, угощают и т. п. Однако это противоречие снимается более важной целью: упорядочить отношения между своим и чужим и далее — установить над ними контроль. С этой точки зрения похороны — перевод случайного, индивидуального события в разряд закономерного и типичного, т. е. преобразование события “природного” плана в “культурное”. Такой переход если и не обеспечивает контроля, то создает его иллюзию. Зато поминальная обрядность в полной мере выражает идею необходимости регламентации связей между двумя мирами. Опасны не сами по себе связи (они постоянны, интенсивны, и человек в них заинтересован никак не меньше, чем противоположная сторона), опасны неожиданные, нерегламентированные “визиты”, а также сбои в уже налаженных отношениях. Вот почему в народных представлениях страшны так называемые непритомники — нечистые покойники, которые посещают живых в неурочное время. Непритомниками могут быть и чистые покойники. Одна из основных причин их “хождения” — тоска живых (отсюда запрет на тоску и многочисленные способы избавления от тоски — заглядывание в печь, натирание груди, могильной землей и др.). Ср.: “К неутешным вдовам покойный муж летает в виде огненного змия” (Смирнов, 1920, с. 48).
Как и свадьба, похороны плавно переходят в календарь, но этот процесс слияния с природным круговоротом имеет существенные отличия. Прагматический статус поминальной обрядности гораздо выше статуса свадебных “продолжений” в календаре. Объясняется это тем, что в соответствии с традиционными представлениями урожай, приплод скота и другие ценности поступают в мир людей из мира мертвых. Все это — дар предков, предполагающий взаимность. Поэтому поминальные дни необходимы не только для общественного признания и закрепления происшедших перемен (в чем можно видеть основной смысл календарных праздников, посвященных новобрачным), но и для включения индивидуальных событий в общий ритм жизненно важных контактов с миром мертвых.
Как и в случае со свадьбой, включение похорон в календарный цикл приводит к повышению статуса индивидуального события, обеспечивает его соотнесенность с явлениями космического плана. Но в поминальной обрядности эта связь гораздо глубже мотивирована: природные стихии управляются предками, с которыми живые связаны родственными отношениями, поддерживаемыми с помощью регулярных поминаний. Причем актуальность этой связи не утрачивается и в обыденной жизни (ср. постоянное упоминание предков в мотивировках правил, регламентирующих повседневные домашние работы).
Для поминальной обрядности важно различение частных и календарных поминок. Их обрядовый статус неодинаков. Частные поминки (на 3-й, 9-й, 40-й день) входят в структуру погребального обряда, расширяют его временные рамки (Толстая, 1985, с. 81). Календарные поминовения (Дмитровская суббота. Святки, Троица и др.) связаны не с конкретными похоронами, не с индивидуальной смертью, а с категорией предков вообще. С их помощью индивидуальное событие окончательно преобразуется в типичное; умерший переводится в разряд предков.
Переход в разряд предков — процесс с обратным вектором по сравнению с другими переходами в новый статус. Для того чтобы стать предком, умерший должен не приобрести новые качества и признаки, а утратить прежние. “Включаясь в вечный круговорот, умершие теряли имя, возраст, индивидуальность. Безымянность умерших, представление их как анонимного множества (Pluralia tantum термина) так же существенны для народных поминок, как имя в церковном поминовении” (Седакова, 1979, с. 127). В этом отношении предки сближаются с новорожденными: первые теряют индивидуальность, вторым еще только предстоит ее обрести. Календарный и жизненный циклы совмещаются и переходят друг в друга.
Итак, в течение жизни индивида несколько раз возникает необходимость уравновешивания его биологических и социальных характеристик. Вызвано это тем, что социальный статус остается неизменным на протяжении относительно длительного времени, тогда как в физиологическом плане человек постоянно изменяется.
ведение этих параметров начинается сразу после очередного выравнивания и постепенно нарастает. По сути дела, промежуток между ритуалами (повседневную жизнь) можно рассматривать как период, в течение которого происходит “вызревание” и оформление противоречия между биологическим и социальным статусом, которое может быть преодолено с помощью очередного ритуала. Так или примерно так обстоит дело с внешней точки зрения, которая вполне согласуется с научной традицией изучения ритуала.
Принципиально другая картина — в том случае, если мы попытаемся взглянуть на проблему функционирования обряда “изнутри”. Ритуал оказывается единственно возможным способом перехода из одного состояния в другое. Он является не столько реакцией на событие, сколько самим событием, что особенно явно выражено в “серединных” обрядах. Никакого биологического (физиологического) события, влекущего за собой необходимость совершения свадьбы, попросту не существует. Ритуал оказывается “первичнее”, и для его совершения ничему не нужно “вызревать”. Не “природа” диктует условия жизни в человеческом мире, но правила культуры, которые оказываются гораздо более независимыми от “природы”, чем это принято думать. Серединные обряды, кроме всего прочего, устанавливают четкие искусственные границы в биологической постепенности. Кстати, слабая выраженность биологических критериев выделения возрастных категорий явилась причиной их вариативности в различных культурах, условности структурирования возрастной шкалы и соответствующего ритуального сценария жизни. С этим связано, в частности, отсутствие инициации (в их “классическом” понимании) у восточных славян, с одной стороны, и особая разработанность у них свадебной обрядности — с другой.
По отношению к “рамочным” обрядам (родильному и погребальному) их собственная “событийность” менее очевидна, но в том-то и дело, что, несмотря на биологическую фиксированность рождения и смерти, человек считается родившимся и умершим только после совершения соответствующих обрядов, иногда до биологической смерти и много после биологического рождения.